В то приснопамятное лето моей двенадцатой зимы в нашей деревне впервые выпал снег, он валил добрых три дня и три ночи и, казалось, что никогда не кончится сия забава господня. Первым делом взрослые бросились спасать уток и курей, затем дело дошло до свиней и коров на выпасе, короче, работы организовалось всем, и малым, и старым. 
И только Якову Уринсону не нашлось никакой работы. Он умирал. 
Как злословили некоторые из его соседей: "умирал в стопиццотый раз". Из всех детей в нашей деревне следить за умирающим Уринсоном выбрали в этот раз меня. Я, зная предысторию многих смертей, заплакала и было уперлась, но со старшими не поспорить, и я в три прыжка доскакала к вечеру по свежему снегу до хаты Якова срезав дорогу через многочисленные огороды, и крепко сжимая в потных ладошках мамину записку на случай ургентной терапии или хирургии. В маленькой котомке на правом бедре, что перевешивалась чрез моё левое плечо, плескалась во фляжке на пятьсот миллилитров, по мнению старших, живая вода, а как по мне, так чистый спирт. Племянник Якова сурово предупредил, чтобы я не показывала и не открывала живую воду ни в коем случае, кроме одного: когда его дядя совсем перестанет дышать. Только тогда и влить в него аква витас.
У двери умирающего я оббила сапожки от снега о косяк и постучала три раза коротко и четыре длинно. Дверь открылась автоматически вовнутрь, чего я раньше, признаюсь, не замечала. В прихожей я переобулась в некое подобие бахил из целлофана и синей изоленты, надела шапочку из фольги и вошла в святая святых. И тут же закашлялась до хрипоты: в зале стоял дым столбом, дым коромыслом и даже дым из трубы соседней кочегарки, что около свинарника. И всё это висело и пахло вперемешку с жутчайшем перегаром.
- Если тебе не трудно, дитятко, то простынь комнату, - откуда-то из пелены туманов послышался низкий басовитый голос Хозяина. Вытянув вперёд руки, я пошла на свет окна и наткнулась на прикроватный, инкрустированный диковинным образом столик-круг: по всему периметру на нем были вырезаны зловещие человеческие черепа. В центре же лежало ржавое остриё от копья со странной надписью. Обогнув стол и пройдя ещё немного, я добралась до стеклопакета и повернула ручку влево до упора и на себя. Дышать стало намного легче. Дым начал рассеиваться.
- Спасибо, Алина, - прохрипел всё тот же голос откуда-то слева издалека. - Подойди ко мне, золотце.
И я пошла на голос Якова. Шла, кажется, целую вечность, а вот и он, большой и лохматый Яков Уринсон. Лежит на кровати во сто шуб одет и на нём... корсет. Я оторопела и присмотрелась получше, разгоняя навязчивый дым руками: огромный бородатый дядька действительно умирал. Но умирал мозгом: на нём были и мужская одежда, и женская, и даже детская. Он как будто замерзал насмерть, но не умел это сделать по-человечески.
Диалог у нас вышел красношапочный:
- Яков, ты точно умираешь? - я почему-то автоматически перешла на "ты", что свойственно детям в затруднительной ситуации.
- Как видишь, Алина, - прошелестел умильным, ласковым, почти женским голосом "пациент".
- И когда ты умрёшь? - наивно спросила я снова, опешив от собственной храбрости.
- Уже скоро, девочка... - страшно улыбаясь, хищно процедил Яков, сверкая белками глаз.
- А как и чем ты лечишься? - уже по-взрослому спросила я, немного запаниковав от такой смены образа Яковом.
- Есть только одно лекарство для меня, дитя, - продолжал изменившимся голосом Хозяин, умильно лыбясь мне. - Это живая вода, принесённая маленькой деревенской девочкой. 
Тут меня пробил ледяной пот и осознание того, что я не выполнила главного приказа племянника Якова: ни в коем случае не показывать котомку дяде до конца "операции". Я не успела повернуть ремешок с прицепленной к ней котомкой за спину, как Яков Уринсон вскочил с кровати, сбросив с себя пятьсот шуб, и ухватился за мои плечи. В ответ я вцепилась в котомку как клещ в собаку и укусила Хозяина за средний палец правой руки до мяса. Тот заверещал как базарная торговка во время кражи, но рук не отпустил. Мгновенно сообразив, я резко пнула его в пах и ткнула двумя пальцами в глаз. Яков неожиданно скрючился и упал на колени, держась за причинное место, резко выдыхая синеватый дым.
Вырвавшись из гущи борьбы, я отскочила к столику с инкрустацией и правой рукой случайно смахнула на пол наконечник копья. Тот со звоном вонзился мне в голень и проткнул её насквозь. Я закричала от неожиданной боли во всей ноге. Кровь хлестала на пол ручьями. Я повалилась на пол, пытаясь выдернуть эту адскую штуковину.
- Что ты наделала? - завопил Хозяин. - Это же теперь никогда не кончится, глупая девчонка! Ты уронила Копьё Лонгина и освятила его кровью невинного! Ты нас закольцевала! Ты уронила целый мир!
Избу вновь окутала смесь едких дымов, мир вокруг завращался, унося меня назад в прошлое, и я, наконец, поняла главный секрет вечно "умирающего" Якова Уринсона. Он не умирал бесчетное количество раз, он просто закольцовывал себя в нашем времени и пространстве и пользовался этим в своё удовольствие.
Теперь каждое лето мы с Яковом ждём долгожданного летнего снега, набираемся с ним "живой водой" от новой девочки из деревни до поросячьего визга и пытаемся вернуть все на круги своя, нарезая свежую человечину Копьём Судьбы.