«На краю неба»

Вдрызг набравшись наглости, я смотрел на небо, пепельное от ненасытных языков солнца. Никто и никогда не был со мной предельно честным, и этот факт доставлял мне немало хлопот. Впервые я увидел Джен на каком-то помпезном симпозиуме, что не могло в итоге не омрачить моих однообразных будней.
- Не хотите ли коллекционного вина? -  Улыбнулась она 32 белоснежными зубами.
- Без сомнения, в обществе столь обворожительного создания - сочту за честь.
 Гораздо позже означенного события, я поймал себя на мысли, что судьбоносной встречи могло и не быть.
Звезды рассыпают вуаль света на облик Земли, оставляя в глазах цветы полнолуния. Уста - подобны спиральной Галактике. Но чем больше вспоминаешь прошлое, тем меньше хочешь верить в безумие настоящего. Так бывает, что на картине мазок за мазком в главной роли выступает Волшебство. Лебяжьей шеей, утонув в безудержных поцелуях художника.
Кто-то запрещает смеяться любимым, когда ночь податливой послушницей зовёт в распахнутые объятия. Никто и никогда не запрещал мне мечтать, вероятно, поэтому мои мечты - это симбиоз анорексии и ожирения, гранёных стаканов и нежности венецианского стекла, в рассеянном отражении которого гондольеры доставляют влюблённые парочки по домам. А иногда и не только... но история на то и история, дабы умалчивать всё самое тайное.
Восхищение встало на порог любви и, не разуваясь, прошло в комнату, где только дыхание любимых венчало девственную тишину, царившую здесь доселе. Кто-то зажёг свечу, как памятную вершину сладострастия, у которой наглец ветер бестактно стащил белоснежное ожерелье. Память - будто клавиши на рояле, черные и белые ощущения.
Утро. Отражение фиалок в зеркале совершенно не контрастирует с фиолетовым молчанием зари. Нет ничего противоестественного в том, чтобы слушать дыхание любимого существа. Рядом. Совсем поблизости. Дыши моё весеннее торжество, сандаловые губы страсти рядышком, вот, бери и наслаждайся. Так, как наслаждаются любовным посланием в обители монастыря. Жестокое и запретное сплелось в огненном змеином клубке.
Я никогда бы не хотел выходить из безмятежного состояния детства. Крапива хлещет по рукам и ногам, а ты как последний янки, с рогаткой в руке крадёшься к беззащитной стае воробьёв. Стреляешь медной скобкой, стая взметается в небо, поднимая облако пыли, сонм жизни и смерти тревог, ошибок, ладьёй проносится перед глазами. Один воробушек лежит. Предсмертная агония коротка. Бегу хоронить воплощение детской праздности под соседским балконом. Кто-то стирает воспоминания недрогнувшей рукой, как формулы с классной доски.
Бутылка «зелёной отравы» мешает сосредоточиться на натурщице, у которой занемели конечности после четырёхчасового позирования.
-Маэстро, как поживает шедевр? Улыбка обжигает холодное безмолвие комнаты.
Как жаль, что на ватмане безжизненно зияет впадина пустоты. Тишину отважился разорвать звук пришедшей смс-ки. «Как жаль, что нельзя простым прикосновением к клавишам пальцев, передать поцелуи».
Тысячи улиц ворковали на незнакомых наречиях. Каждая сигарета давала осечку, как бандитский ТТ из схороненного в конце 90-х прошлого. Я бы так и торговал кэмэлами да лмами в захудалой палатке около Площади Всех Влюблённых, назовём её так. Ведь к чему вам географические подробности моей личной жизни, друзья?
Жизнь сгорала, подобно дурному сну - стеариновой свечкою. Уклад вселенной рушился. Я выходил на улицу, вдыхал сырой, но свежий, пропахший ароматом городской свободы воздух. Это чувство непередаваемо, неописуемо, даже Рембрандт, сделавший когда-то ставку на пожилых женщин, был бы, пожалуй, бессилен передать на холсте вечную ветхость смущённых, как первокурсницы перед экзаменом, мощённых булыжником тротуаров.
Кэмолы-шмэмолы пользовались спросом. И на худой конец сводить концы с концами представлялось задачей вполне по силам. Яркое Солнце успеха ворвалось отчаянно и бесповоротно, как и полагается недостижимым небесным светилам.
Она была вся в белом. Курила нервно, будто боялась, что у неё вырвут опасную игрушку из рук. От Жени исходил аромат не табака, а свежей сдобы из парижских булочных. Непостижимое сочетание женственности и искренности, сексуальности и снисходительности, ироничности и скромности. Вот вам господа-товарищи, кисти, холсты и пишите, до тех пор, пока на кончиках ваших пальцев не умрёт предмет вашего излишнего любопытства. А мне было, пожалуй, «до всего», извольте любить и жаловать вашего непокорного слугу в смешном цилиндре, который был ровесником Линкольна, господина, лик которого согревал мои надежды на сытое настоящее и счастливое будущее.
В тот приснопамятный день я продал ей несколько блоков сигарет и, кажется, потребовал воздушный поцелуй, когда у Жени не оказалось мелочи. Визитка, от которой за версту разило Кензо, и собственно сам поцелуй с лихвой окупил мои пижонские усилия не ударить в грязь лицом. Евгения исчезла, как исчезает светлое и доброе у ворот ада. Кремовый Мерседес, как нельзя, кстати, подходил к её наряду.
С тех пор прошло немало лет, воспоминания решительно растворились в пучине событий, как Чибо в чашке у холостяка. Женю убили в одну из многочисленных разборок той поры и жёлтая пресса вовсю смаковала подробности происшествия. Она оказалась женой авторитета Князя, который перешёл кому-то дорогу, как это часто бывало у воров в законе. Пуля, выпущенная из винтовки СВД сквозь приоткрытое окно Мерседеса, оказалась безжалостна к его обладательнице.
Я не сдержался и решил посетить место последнего покоя Жени. Кладбищенский смотритель любезно показал, где находится захоронение местной знаменитости. Я положил маленький букет подснежников прямо к её фотографии. Моей благодарности не было предела, как границ у вселенной. Лишь лёгкое покалывание в пальцах напомнило мне, благодаря кому я стал художником.